Владимир Познер: «Журналистика — как цепной пес: лает, когда что-то не в порядке»

— В своих дневниках, вошедших в книгу «Тур де Франс», вы пишете, что все политические лидеры Франции удивительно похожи друг на друга. А в России политики похожи?

— Думаю, что и в России политики похожи. Система отбирает определенных людей. Ты либо вписываешься в эту систему, либо нет.

Если нет, то никогда не будешь ни мэром, ни губернатором, ни тем более кем-то повыше. Система выбирает людей одного типа, поэтому они и похожи между собой. Очень редко, когда кто-то выделяется. Как правило, система быстро выталкивает таких индивидуумов.

— Как вы относитесь к поэзии своего тезки Маяковского? Ведь у него есть циклы стихов как раз о двух странах, которые вам особенно близки, — о США и Франции. Не ошибся ли в своих лирических выводах Владимир Владимирович?

— Маяковского очень люблю, он поэт удивительный и абсолютно уникальный. Очень рад, что Владимир Владимирович так сильно полюбил Париж, хотя Францию, конечно, он не знал. Но то, что Париж оставил такой большой след в сердце Маяковского, греет и мою душу. Владимир Владимирович был человеком, который тонко чувствовал все вокруг, и мне кажется, что и его отношение к Америке очень верное. Поэта многое восхищало там, но многое и нет, и это правильно. Его стихи «Бруклинский мост», очень точные. Люди гениальные — а Маяковский, вне всякого сомнения, принадлежит к их числу — обладают особой восприимчивостью. Мне очень приятно, что мы с поэтом тезки не только по именам и отчествам, но и по ощущениям.

— Еще один ваш тезка — актер Владимир Машков, будучи героем передачи «Познер», на конкретный вопрос «Что отличает русского человека, какая главная черта характера?» ответил: «Страсть!» А некий бизнесмен, который был героем фильма о Франции, сказал: «Без страсти ничего нельзя делать хорошо — ни работать, ни любить!» Так какой народ все-таки более страстный — русские или французы?

— Машков и мой французский знакомый говорили о разных страстях. Я согласен с Владимиром, что русский человек страстен и ему свойственны перепады настроения — от абсолютного мрака до невероятного взлета. Русский страстен во всех своих проявлениях. А вот французский герой говорил о страсти очень конкретно, узко, как об отношении к тому, что ты делаешь, будь это работа или личная жизнь. Мне кажется, французы вообще не страстные. Нет и нет. У французов мозг гораздо больше участвует, чем сердце, а у русских преобладают чувства, а не разум.

Кстати, почему я спрашивал именно Машкова, что отличает русского человека от других народов? Да потому что именно он представляется мне очень русским и, между прочим, очень страстным — и в кино, и в жизни. Поэтому он очень точно сказал, что русский человек страстный. Ведь обычно говорят, что русские гостеприимные, щедрые. Но это ерунда! Грузины тоже гостеприимные. А вот страсть — это самое верное. Еще знаю один народ, которому присуща такая же неистовая страсть, — это ирландцы. Вот русские и ирландцы очень похожи, а русские и французы — не очень.

— Ирландцев отличает особенное чувство юмора. Разве мы умеем шутить остро, парадоксально, со вселенским размахом?

— Наши анекдоты, особенно политические, не имеют себе равных. Поверьте, шутить так остроумно, так метко способен только русский человек. Из последних анекдотов — разговор двух милиционеров сразу после того, как сняли Лужкова. Один спрашивает: «Ты знаешь, что Лужкова сняли?» «Да? А за что?» — интересуется другой. «Какую-то доверенность потерял». Замечательно же? Русским чувство юмора очень даже свойственно.

— В той же передаче с Машковым вы обрадовались, когда он сказал, что в юности очень сильно увлекался биологией, а вы по образованию биолог. Пытаетесь ли вы найти точки соприкосновения, сближения с собеседником?

— Это всегда способствует разговору, когда у людей вдруг обнаруживается что-то общее. Это всегда неожиданно — как маленькая искра, которая пробегает между людьми. Но специально я не ищу сближения со своими героями. Да и как искать? Ведь не спросишь того же Машкова: «А вы, случайно, не увлекались в детстве биологией?» Хорошо, когда общее, близкое выскакивает внезапно.

Своим коллегам я советую: если вдруг по ходу разговора ответ откроет дверь, которая была вам неведома, то обязательно идите туда, оставьте свои заготовленные вопросы. Когда возникает возможность оказаться на неизвестной территории героя, то это дает ключик для раскрытия его характера. Ну кто мог думать, что Машков хотел быть биологом? Это же совершенно другая грань человеческой природы! Поэтому я всегда говорил и говорю: главное качество интервьюера — это умение слушать и слышать. Даже если собеседник не говорит прямо, то услышать, что там, за молчанием, за словами, при умении и желании возможно.

— Встречаются циничные высказывания о том, что журналистика — это диагноз, или о том, что журналистика — это порок. Не могли бы вы дать свое емкое определение журналистики?

— Журналистика — это определенный род деятельности, смысл которой в том, чтобы обратить внимание общества на существующие проблемы и добиться, чтобы люди знали о состоянии дел в стране. Если говорить о журналистике, то она — как цепной пес, который лает, когда что-то не в порядке, обращая таким образом внимание на проблему. Настоящий журналист лает не потому, что ему это приятно, а потому, что это его долг, обязанность. Поэтому журналистика — профессия далеко не романтическая, как некоторые думают. Она довольно тяжелая, хотя и невероятно увлекательная.

— Насчет романтики. Я как-то раз спросила у Юрия Шевчука, что для него Париж — поэзия, флер или территория свободы, равенства и братства? И он ответил: «Неужели я должен сделать выбор между Бастилией и кафе «Шанталь»? А что для вас Франция?

— Шевчук правильно говорит, потому что Франция — это и то и другое. И город невиданной красоты, гармонии, романтики, уюта, и город революций, провозгласивших лозунг «Свобода, равенство, братство». Париж — единое целое, и выбирать между романтикой и свободой не приходится. В нем нет «или — или».

— В своей книге «Тур де Франс» вы пишете, что Франция — светская страна, где государство полностью отделено от церкви и школы. Как вы думаете, страна, если хочет стать более свободной, должна находиться на большем расстоянии от церкви?

— Конечно. Церковь как таковая — институция несвободная. Она строится на подчинении и на вере. Вы не имеете права сомневаться, а должны принять на веру, что все именно так, как сказано в Библии или Евангелии. Надо принять и непорочное зачатие. Но я биолог по образованию и знаю, что этого не может быть. Я это знаю наверняка, но мне говорят: это святотатство! Какая же это свобода? А если ты смеешь сомневаться, то начинаются большие неприятности. Церковь как явление — сплошная несвобода.

— В романе представителя первой волны русской эмиграции Гайто Газданова «Вечер у Клэр» молодой человек получает от более опытного мужчины наставления: никогда не становиться убежденным человеком, не делать окончательных выводов и стараться быть как можно проще. А что бы вы посоветовали молодежи?

— Человек не может не быть в чем-то убежденным. Есть убеждения, правила, по которым мы живем, среди которых, например, библейское «не убий». Я бы сказал, что надо сомневаться и надо все время спрашивать: почему? Когда мы маленькие, то «почему» — наше главное слово: почему солнце светит, почему дождь мокрый? Это любопытство, эти «почему» нас двигают вперед. Но поскольку это происходит помимо нас, я бы не стал советовать молодому человеку, чтобы он постоянно задавался вопросом «почему?»

А вот сомнения — очень важная вещь. Когда возникает сомнение, то голова работает, а не только шляпу носит. Поэтому для меня странно звучит: «не надо быть убежденным» или «не надо делать выводы». Конечно, мы делаем выводы — от простых до очень сложных. Другое дело, что нельзя быть предубежденным. И нельзя ничего принимать на веру, ничего вообще, необходимо всегда задаваться вопросами.

— Франция — ваша родина, и вы наполовину француз. Для чего вам все это было нужно — колесить с молодым Ургантом на велосипедах по всей Франции, а потом описать этот легкомысленный путь в книге?

— Я стал делать фильм главным образом потому, что очень люблю Францию, и мне очень хотелось, чтобы мой зритель ее лучше узнал и по возможности полюбил. По этой же причине я написал и книгу. Но для меня эта поездка на родину оказалась очень важной. Ведь я узнал всю Францию. Одно дело — жить в Париже и на лето уезжать в отпуск на Средиземное море. И другое дело — путешествие, которое мы совершили с Ургантом: оно привело нас в те места, куда по своей воле, возможно, я бы не поехал. Я общался с людьми, с которыми бы не общался, если бы не журналистское задание. Оказалось, что во Франции в любом месте мне хорошо. Кстати, в отличие от Америки — я обожаю Нью-Йорк, но вообще в Америке есть много мест, где я чувствовал себя неуютно. А во Франции оказалось так хорошо! И это была большая неожиданность.

— Приятно открывать города, куда можно приехать жить, уйдя на пенсию?

— Да, если хотите. Приятно — даже не то слово: радостно убеждаться в том, что вот где мне хорошо, а я раньше этого и не знал. Про Париж знал, а что есть просто маленькие городишки, где мне все-все нравится, где я счастлив, — это мое открытие и мой личный вывод.

— А не грустное ли это открытие? Всю жизнь вы посвятили журналистике, телевидению, международным отношениям, а жизнь-то прошла?

— Ну, не прошла еще! Большая часть, конечно, прошла. Я абсолютно не жалею о том, как сложилась моя жизнь. Мне очень повезло. Но при этом я полагаю, что доживу свой век там, во Франции.

— Признаюсь, что в вашей книге «Тур де Франс» мне не хватило литературы, рассказов о писателях. На мой взгляд, она имеет несколько буржуазное направление: виноградники, самолеты, корабли, устрицы, духи. Почему же вы не вспомнили никого из великих романистов?

— Как-то не возникло. Мысль не пришла. Я очень люблю литературу, в частности французскую, особенно Рабле. Но в эту сторону почему-то не повернулось наше путешествие. В книге я шел по тем местам, где мы были с Иваном Ургантом, а у нас с ним литературных моментов не оказалось. Мы не встретились ни с одним французским писателем. Кино — да, а литература прошла на этот раз мимо.

— Не кажется ли вам, что без встречи с Брижит Бардо, хотя бы без упоминания о ней, книга о современной Франции не может быть полной? Бардо олицетворяет все поиски, ошибки и мечты Франции. Это и кинематограф, и активная защита животных.

— Беда в том, что нам не удалось встретиться с Брижит Бардо, хотя мы очень хотели, пытались. А писать о ней по словам, воспоминаниям несерьезно. Бардо не захотела с нами общаться, она вообще неохотно идет на контакт. Бывает, когда очень красивые в молодости люди стареют красиво, но Бардо — не тот случай, на нее просто страшно смотреть. Может, поэтому она и не захотела с нами встречаться. Впрочем, не знаю. Если бы она согласилась встретиться, то, разумеется, все эти вопросы возникли бы, и это была бы большая удача для нашего фильма. Но такие люди очень неохотно идут на интервью.

— Валентин Катаев в своих «Репортажах из Буживаля» сделал вывод, что лучший пример дружбы между Россией и Францией — это союз Ивана Тургенева и Полины Виардо. Есть ли у вас пример более свежей дружбы между нашими странами?

— Когда один человек влюбляется в другого, это не имеет отношения к дружбе между странами. Впрочем, я вообще не очень верю в дружбу государств. Просто в результате определенных исторических событий какие-то страны сближаются, а какие-то — нет. Все-таки отношения России и Франции особенные и очень давние.

Вспомним, что еще дочь Ярослава Мудрого вышла замуж за французского короля. Во времена татарского ига эта связь прервалась, а потом очень долго восстанавливалась. Не будем забывать, что в прошлом Франция была страной номер один в Европе, а может быть, и в мире, и все французское считалось главным.

Недаром в России среди интеллигенции и знати французский язык был едва ли не важнее русского. То есть наша тяга к Франции была гораздо сильнее, чем ее тяга к нам. Даже несмотря на войну с Наполеоном, притяжение России к Франции оставалось. Правда, массовая эмиграция после революции русских во Францию, контакты с выдающимися русскими художниками и писателемя, которые там оказались, — все это возбудило интерес французов к России.

Таким образом, между нашими странами существует куда более тесная связь, чем, к примеру, у России с Германией или Испанией. Отдельно взятая любовь — это весьма симпатично, но несущественно, если говорить о дружбе между Россией и Францией.

— Мы начали разговор с вашего тезки Маяковского, и было бы логично закончить его вашим мнением о другом Владимире Владимировиче. Я имею в виду Путина. Как вы по-человечески к нему относитесь?

— Человеческого отношения к политике и политикам не бывает. Дважды я довольно долго разговаривал с Владимиром Владимировичем, но этого недостаточно, чтобы сформировать личное отношение. Поэтому могу относиться к Путину лишь как к бывшему президенту России, а теперь как к премьер-министру.

Я считаю, что этот политик сделал чрезвычайно важные вещи для России на первых этапах своего президентства. В то время Россия разваливалась, и нужен был лидер, который бы смог все собрать. Путин это сделал, и за это ему воздастся. А вот в дальнейшем та политика, которую он проводил и продолжает проводить сейчас, лично мне несимпатична.

На мой взгляд, тот уровень авторитаризма, который сейчас существует в России, — это дело рук Путина, и это очень плохо для России. Слышал, что Владимир Владимирович очень нравится многим женщинам, они даже видят в нем некий секс-символ. Но я не женщина, и не мне об этом судить.

Оставить комментарий