Владимир Познер: «Чтобы меня переиграли мои собеседники… Таких случаев не было»

---

Владимир Познер родился во Франции, детство и юность провел в Америке, был телезвездой в СССР, США и в новой России. Теперь у Владимира Владимировича на русском вышли воспоминания «Прощание с иллюзиями», написанные им двадцать лет назад в Америке и впервые представленные на московских «чтениях Dewar’s» для узкого круга читателей.

Судя по вашей книге вы — вечный апатрид, человек не ассоциирующий себя ни с одним государством. Вы француз в Америке, американец в России, в общем — вы везде иностранец.

В какой-то степени это так. Другое дело, что есть места, которые я очень люблю и чувствую себя их частью. Я себя чувствую нью-йоркцем. Я нью-йоркец или нью-йорковец. I’m а New Yorker. Но не американец.

А Нью-Йорк — не Америка…

Конечно же нет. Хотя Нью-Йорк может быть только в Америке. Да, еще я парижанин и в какой-то степени француз, но все-таки не в полной. Наверное, можно сказать, что я — апатрид. «Гражданин мира» звучит слишком напыщенно.

А москвичом вы себя считаете?

Нет, ни в коем случае. Я Москву не люблю. Единственное — я люблю свою московскую квартиру. Москва — город неуютный, недружелюбный и без чувства юмора. И агрессивный, хотя Нью-Йорк тоже агрессивный, но у него при этом есть колоссальное чувство юмора. Существует анекдот про человека, который приезжает из Монтаны и спрашивает на Манхэттене местного жителя: «Вы не знаете, где Эмпайр Стейт Билдинг?» А тот ему отвечает: «Знаю» и идет дальше. Потому что спрашивай как следует.

С 1990 по 1996 годы вы работали в Америке. Кем вы там себя ощущали? Представителем России?

Нет, я думал, что вернулся домой и что вряд ли оттуда уеду. В Нью-Йорке мне гораздо комфортнее, чем здесь. Я бы и не уезжал, если бы смог. И это не потому, что мне, скажем, при Обаме лучше, чем при Путине. Тут про другое — как себя люди ведут, как разговаривают, какие там привычки. Это мелочи, из которых складывается жизнь. Это не лучше и не хуже, просто мое, я с этим вырос, я это чувствую. Как можно объяснить, что такое звук от удара бейсбольной биты по мячу? Для многих это ничего не значит. А для меня это просто…. у-а-а-а! Нью-Йорк — это атмосфера, энергетика, мне даже трудно найти слова, чтобы описать его. Я там испытываю колоссальный внутренний подъем.

А Париж? У вас к нему какие чувства?

Париж гораздо более нежный, он потоньше, там тоже атмосфера. Там можно общаться, не разговаривая. Это совершенно феноменальный город. Говорят, парижане неприятные, но я этого не нахожу. Париж — это когда ты заходишь в мясную лавку и вы с мясником долго обсуждаете, как лучше отрезать кусок. А в овощной лавке тебе скажут: «Покупайте сегодня это, потому что сегодня это будет самое вкусное». У мамы с отцом постоянно были споры: папа говорил «Петербург», мама говорила «Париж». Но когда я попал первый раз в Париж, то все сам почуствовал — это мое. Так же было в Риме, когда я оказался на Форуме. Был август, город пустой, все в отпусках, жара африканская, абсолютная тишина, только цикады трещат. И вдруг я понял — вот они, мои истоки. Я европеец, я отсюда. И прямо мороз по коже. И так бывает каждый раз, когда я попадаю в Рим и прихожу на Форум. То же самое и в Париже. Я купил там квартиру, я там родился и там хочу умереть.

И быть похороненным на кладбище Пер-Лашез?

Терпеть не могу кладбища! Особенно когда говорят: «Я пришел к моему…» Да нет там никого! Там кости, и все. Мне хочется, чтобы мой пепел рассыпали над городом.

Мама передала вам любовь к Парижу, а отец смог передать любовь к Петербургу?

Вот не люблю этот город. Понимаете, Петербург производит на меня тяжелое впечатление. В первую очередь несоответствием жителей городу. Город — ну видно, что тут было что-то когда-то. Но по нему ходят, пусть не обижаются, совсем не петербуржцы. Я не знаю, кто они, но точно не петербуржцы. Люди — сплошной новодел.

То есть, питерцы городу не соответствуют, а нынешние итальянцы Риму соответствуют?

Еще как! Вы видели Феллини? Это же был настоящий римский легионер, как положено — с бычьей шеей. А Антониони — типичный патриций, весь такой вытянутый и утонченный. Нигде такого в мире нет — римляне сохранились. Из древних народов мало кто так сохранился. Эллинов не осталось, то, что живет сейчас в Греции — это не эллины. Древних египтян нет. А римляне никуда не делись.

Перейдем к вашей работе. У вас были ситуации, когда вы понимали, что ваш собеседник вас победил?

Были просто очень неудачные интервью. Одно со Жванецким, которого я обожаю и с которым ничего не получилось. И второе — с моим близким другом Иваном Ургантом. Из чего я сделал вывод, что мне нельзя брать интервью у людей, которых очень люблю. Чтобы меня переиграли… Наверное, мне надо скромно сказать: «Да, были такие случаи». Но нет, таких не было. Пока нет.

Интервьюеру нужен здоровый заряд ненависти?

Отстраненность должна быть. Я неплохо отношусь…

…к Тине Канделаки?

Да, я к ней хорошо отношусь. Мне потом Константин Львович (Эрнст — Interview) сказал, что я по ней проехался как танк, хотя я не хотел. Он говорит: «Вы ее раздели догола». А я говорю: «Она сама разделась». Вот Кудрин — я к нему хорошо отношусь, но могу разговаривать отстраненно. А когда это близкий человек, то, видимо, ты не можешь задать вопросы, которые задать необходимо.

Тяжело быть лучшим в стране интервьюером?

Это радость. Спортивная радость. Знаете, перед каждым интервью у меня холодок внутри. Вот когда это пройдет, то пора будет сказать: «Все, до свидания». Повесить бутсы и перчатки и уйти.

Интервью: Константин Мильчин

_{»crosslinked«}

Комментирование закрыто.